«В Россию. Потому что мы — русские». Почему украинские беженцы решили спастись в Алексеевке

Марина с мужем Валерием и детьми приехала из Рубежного Луганской области. Она встречает нас на пороге дома своего двоюродного брата Александра и его жены Инны в селе Подсереднем. На руках у женщины — годовалый Артём, который, завидев нас, сжимает мамину шею ещё крепче. Рядом прильнули дочери: 15-летняя Саша и 8-летняя Милана.

Мужчины на работе. Валерий устроился водителем. В Рубежном тоже за баранкой был. Возил лес. Зарабатывал хорошо.

Инна, хозяйка дома, приглашает нас за стол, выпить чаю. За вежливыми разговорами о том, кому сколько сахара и что апрель никак не хочет радовать теплом, стараемся оттянуть время вопросов и ответов о страшном.

Семья беженцев, как называем их мы, алексеевцы, здесь почти месяц. Они знали, куда едут и что их здесь ждут. Александр и Инна — тоже многодетные родители, но места в доме всем хватает.

Местные жители сначала отнеслись к приезжим настороженно. Правда, это ни о чём не говорит. Известно: сельчане всегда присматриваются к чужим, изучают издалека. Инна рассказывает: «Спрашивали, откуда, как приехали, почему вмятина на машине. Неужели пуля попала?». Нет, камушек отскочил от колеса, ещё в 2014 году, когда бежали к родственникам в Воронежскую область. А как пуля или другое что не попало в этот раз, одному Богу известно. Дорога под Старобельском простреливалась. Гнали, что есть мочи. Не знали даже, что так могут.

Получив информацию, сельчане пошли с подарками. Сначала одна соседка пришла, за ней потянулись остальные. Несли картошку, продукты, даже девочкам школьную форму, всё от души. И не знал бы, что такие люди рядом, пока беда в дом не постучалась.

Марина выходит в соседнюю комнату, чтобы успокоить расплакавшегося сына. Инна нам шепчет: «Вы на фото дома их посмотрите в Рубежном. Он же весь побит. В стенах снаряды торчат. Это ещё при них случилось».

— Почему вы сразу не уехали? Ну, как началось? — спросила я женщину, когда она вернулась с малышом на руках.

Поняла по отстранённому взгляду, что она прокручивает в голове тот день. Муж уехал на работу, Марина кормила Артёма. Самолёты пролетели над домом. Не как обычно, очень низко. Она так и замерла, прижав к груди бутылку с кашей. Сразу позвонила мужу. «Ты слышишь?» — спросила. «Вижу», — ответил он, от гула присевший на корточки и скрежеча зубами от попашего в рот песка.

«Не могли мы сразу. Как дом бросить? Вы понимаете меня? Там жизнь вся моя, там душа осталась», — слёзы показались на глазах женщины. Скудные, подумала я. Наверное, уже все выплакала.

На прогулки с Тёмой они выходили потом ещё пару-тройку дней. Затем всё… Сначала во дворе появились гаубицы, следом въехали танки, став около стены их девятки так, что казалось, ещё чуть, и она подвинется от их напора. На ствол одного из них они смотрели всё время, заходя в кухню. Он был прямо перед окном их первого этажа. Валерий крутился около плиты, когда танки стали стрелять. Ударная волна была такой силы, что варившийся на плите борщ разлетелся по всей кухне, стёкла повылетали.

С украинскими военными Марина говорила один раз. Она вышла из квартиры, услышав автоматную очередь в подъезде. Солдаты стреляли по дверям квартир на этажах выше, из которых уехали люди. Они хотели там расположиться.

Я у них спросила: «А нам что делать?».

«Уходить отсюда», — сдержанно ответил один. Остальные молчали, по-видимому, не говорили на русском.

— Куда уходить?

— Куда хотите. Любую квартиру выбирайте в городе свободную. А лучше уезжайте.

Не ушли. Окна кое-как закрыли плёнкой и заткнули одеялами.  От следующих ударов прилетавших неподалёку снарядов это всё отваливалось. Старшая Саша ушла в подвал детского сада рядом. Забегала домой покушать. Мама не могла туда пойти: заболела Милана. А там холод, сырость, дети спали в одежде под несколькими одеялами. Правда, скоро в бомбоубежище стало набиваться столько людей, что, по словам Саши, там стало тепло, но душно. А вот дома, несмотря на то, что все ютились в одной комнате, а отопление работало, мёрзли. Пришлось перейти в квартиру кумы в соседнем подъезде, где окна были ещё целы.

9 марта погас свет, пропала вода. За ней Валерий ходил  в моменты тишины к церковному колодцу. Не по себе было поздно вечером. Выглянешь в окно — там ни огонька, жутко, будто город умер.

Слава Богу, есть было что. Женщины много чего в магазине накупили ещё в феврале, почуяв неладное, когда хлеб стали отпускать не больше двух буханок в руки. А вот мыло оказалось не у дел. Как тут не вспомнить слова украинских властей про прощание с «немытой Россией». Только вон оно как вышло, совсем по-другому.

Жизнь превратилась в «морской бой». Газ пропал.  Когда авиационная бомба прилетела уже рядом и оставила глубокую воронку во дворе, все жители вышли в бомбоубежище. Все, кто мог ходить. Страх парализовал, он не давал думать, хотелось просто бежать, куда глаза глядят.

Вскоре на здание, в подвале которого сидели, стали сыпаться  «грады», а одному мужчине, вышедшему на минуту на воздух, оторвало кисть. Люди стали и оттуда уходить. Говорили, что на другом конце города стоял автобус, который отвозил в сторону Днепра. Правда, нет, никто не знал, да и как добежать туда под прилетавшими снарядами?

Сложное решение об отъезде было принято в пару секунд. Накрывшее отчаяние давило: надо бежать, ради спасения детей. Как это сделать? В этот момент безысходности и пришли ЛНРовцы. Самые добрые люди, по словам Марины. Сказали, что надо уходить, отдали свои пайки, окружили спереди и сзади и повели прочь из расстрелянного города.

Женщина снова отвлеклась на заплакавшего сына.

«Совсем ручной у меня он стал. Это оттого, что пешком долго шли. На руках всё время просидел. Страшно ему было — лиц незнакомых сотня. Вот он и нервничает», — успокаивая сына, сказала Марина.

Что значит долго шли, я поняла, посмотрев на карту в телефоне. Сначала до дач в пригороде. Оттуда на БТРах их везли в ближайшее село Пшеничное. Люди набивались в бронетранспортёры, как селёдка, в бочку. Кто-то даже ехал сверху.

Затем снова — пешком, в Варваровку. В одной руке — сумка с документами, водой и печеньем для детей, на другой повис Тёма. Ручка сумки оторвалась. Дорога лежала через лес, влажная песчаная почва мешала идти, ноги путались. Был момент, когда женщине от усталости хотелось просто сесть на землю.  Но глядя на детей, которым было ещё хуже, продолжала идти.

В чужом селе тоже без света и газа жили неделю, ждали главу семейства с вещами, чтобы отправиться пересекать границу.

А он в это время в кромешной тьме наощупь пробирался по комнатам, выхватывая попадавшие под руку вещи с полок шкафов. В основном, детские. Марина по телефону пыталась командовать, что точно нельзя забыть. А что толку! Положил в пакеты то, что схватил, да и что влезло в багажник. В итоге теперь у кого есть обувь, а у кого нет. Ноутбук нашёл. Тот, в котором фотографии семейные. Второй в квартире остался. Не взял. Иначе бы портреты детей, висевшие на стене, не поместились. А как оставить их смотреть на тех, кто пришёл в квартиру следом? А они пришли. И дверь взломали.

— Рубежанцы говорят, мародёры — из местных. Вскрывают квартиры и тащат всё, что видят. Что у них в головах — непонятно. Так же, как и мы, под снарядами ходили, но видимо, даже страх смерти им чужден. Ведь в любой момент прилетит.

За помощью семья уже обратилась в соцзащиту. Дали одежду — теперь и взрослым есть в чём ходить. Выплаты по 10 тыс. рублей на каждого им тоже оформили.

Марина очень благодарна «голове». Так она называет главу Подсередненской сельской администрации Людмилу Забара. Она отнеслась к приезжим с участием. Девчонок сразу в школу местную определили. Вторую неделю ходят: Саша — в девятый, Милана во второй класс. Трудно им, конечно. В их родной школе русский язык был только в старших классах как третий иностранный, на выбор. Мова соцменьшинств, так называют там наш великий и могучий. Поэтому Милана его и не учила вовсе. Зато теперь переводить в уме с русского на украинский не надо, прежде чем ответить учителю.

— Сейчас потеплеет, поедем огород сажать в Красное городище. Это в Волоконовском районе. Я всегда там летние каникулы в детстве проводила, у бабушки. Сейчас там дядя мой живёт, мамин брат. Мы там уже были, могилки к Пасхе убрали. Летом в основном там и будем. А там, может всё наладится, съездить бы домой, двери вставить, —  поделилась с нами Марина.

 — Вы хотите вернуться? — удивилась я. — Там же всё… разбито. Квартира ваша без окон и дверей…

Представляю себе осиротелые комнаты, с грязными следами тяжёлой обуви на полах. Вещи, сиротливо валяющиеся в углах. Те, которые не взяли мародёры, безжалостно раскиданные и тут же растоптанные. Мёртвую тишину, лишь изредка нарушаемую скрипом открытых настежь дверц шкафов.

«Хочу. Лишь бы стены целы остались. Каждый день смотрю фотографии Рубежного в соцсетях. Кадыровцы выставляют. Цел наш дом – я видела! Хотя, если там будет не ЛНР, мы туда не вернёмся, конечно. Я русская, у меня мама русская», — добавила Марина.

Потянувшись за чашкой, моя рука вздрогнула. Послышался далёкий гул самолёта. Невольно все замерли.

— Вы что, боитесь? — обратилась ко мне Марина. — Не нужно. Не прилетят они. Голос звучал очень твёрдо. — У них, как бы это сказать… Силы духа не хватит, что ли…

Мы стали собираться. Марина снова листала странички соцсетей в поисках последней информации о состоянии своего микрорайона. По-другому пока она не может… Душа там, в расстрелянном городе. Теперь там наши, ей за дом спокойнее. Вот только алкоголик в подъезде один оставался. Лишь бы пожару не наделал. А ещё Марина не помнит: кран закрыла на кухне или нет… Спросить не у кого. Там остались родные: брат Валерия, отец и бабушка. Только связи нет.

 Мы пошли. Дети играли около кучи песка за двором. Хотела спросить что-нибудь у них на прощание. Не стала.

«Они так изменились… в лицах. Вроде всё те же, но смотрят как-то… не по-детски. Мы видео смотрели трёхмесячной давности. Отличаются», — шепнула нам на прощание Инна.

И я поняла, что сделала правильно, что промолчала. Всё равно не смогла бы подобрать слов.

Осознать, как изменилась жизнь людей за два месяца, я пыталась две ночи. Не вышло. А как пережили это они — не поняла. Кажется, всё просто: чёрное и белое. Оказывается, всё не так. У жизни много красок. Страх, боль, отчаяние, — у всего свой цвет. У надежды на будущее — тоже, и совсем не обязательно он белый. Так что чёрно-белое — оно только для дураков. А не для тех, кто хочет, чтобы жизнь возродилась и поманила их светящимися окошками назад.