Звёзды становились ближе и понятнее. Как сложилась дружба классика литературы и поэта

Иван Тургенев уроженец города Орла, знаменитый автор «Записок охотника» и «Дворянского гнезда» в юности был дружен с Николаем Станкевичем. Более того, Станкевич был его наставником в постижении философии, искусства и истории. Разница в пять лет тогда казалась им едва ли не громадной, определявшей, кто будет учителем, а кто учеником. Уже после безвременного ухода старшего товарища из жизни Тургенев писал:

«Станкевич! Тебе я обязан моим возрождением: ты протянул мне руку — и указал мне цель… и если, может быть, до конца твоей жизни ты сомневался во мне, пренебрегал меня, быть может — что я заслужил моими бывшими мелочами и надутыми порывами — ты теперь меня всего знаешь и видишь истинность и бескорыстность моих стремлений. Благодарность к нему — одно из чувств моего сердца, доставляющих мне высшую отраду».

Тургенев приехал в Берлин на учёбу в 19 лет. Сегодня в этом возрасте за плечами у молодого человека разве что первый курс вуза. А юный Тургенев успел к тому сроку год поучиться в Московском университете и закончить университет Санкт-Петербургский. Но, на удивление, совсем не перестал считать себя школяром.

Да, на студенческую скамью он впервые попал в 14 лет (в порядке исключения, по личному разрешению самого министра народного просвещения). Но, наверное, возраст есть возраст: одно дело выучить урок и сдать экзамен, другое — по‑житейски обстоятельно разобраться в науке, постичь смыслы и тайны, значения и сочетания… Он устремился в Берлин за мудростью, чтобы она помогла открыть мир и понять жизнь.

Это был конец весны 1838 года. Россия, погружённая в консервативную дремоту, в те годы жила ожиданием. Уже в потайной среде вольнодумцев начала формироваться оппозиция с двумя крыльями — революционным и либеральным. Начало либеральному крылу положил литературно-философский кружок, который образовался зимой 1831–1832 годов в Московском университете вокруг Николая Станкевича и продолжал действовать после того, как в 1834 году Станкевич окончил университет.

В кружке объединились очень разные люди: будущие славянофилы, западники, революционеры и даже охранители. Их роднил общий интерес к философии и литературе, а также обаяние личности Станкевича. Поэт и философ, «живой идеал правды и чести», по словам его биографа Павла Анненкова, Станкевич умел стимулировать творческие силы близких к нему людей. Именно он помог раскрыться таланту историка Тимофея Грановского, народного поэта Алексея Кольцова.

Философия была главным предметом дискуссий в кружке Станкевича. Изучались и обсуждались системы в основном немецких мыслителей — Канта, Шеллинга, Фихте и особенно Гегеля, который был для всех кумиром. В столице Пруссии пытливый студент Тургенев взялся за философию Гегеля. Благо, удалось не только решить все вопросы «устройства» в университете, но и встретить добрых знакомых, одним из которых был земляк Тимофей Грановский. Позднее Тургенев напишет в воспоминаниях:

«Когда Грановский упомянул о приезде Станкевича в Берлин, я спросил его — не „виршеплёт“ ли это Станкевич, — и Грановский, смеясь, представил мне его под именем „виршеплёта“».

Тургенев запомнил тогда:

«Станкевич был более нежели среднего роста, очень хорошо сложен — по его сложению нельзя было предполагать в нём склонности к чахотке. У него были прекрасные чёрные волосы, покатый лоб, небольшие карие глаза; взор его был очень ласков и весел; нос тонкий, с горбиной, красивый, с подвижными ноздрями, губы тоже довольно тонкие, с резко означенными углами; когда он улыбался — они слегка кривились, но очень мило, — вообще улыбка его была чрезвычайно приветлива и добродушна, хоть и насмешлива; руки у него были довольно большие, узловатые, как у старика; во всём его существе, в движениях была какая‑то грация и бессознательная благовоспитанность — точно он был царский сын, не знавший о своем происхождении».

Как вспоминал Тургенев, в течение зимы он довольно часто виделся со Станкевичем, но сам Станкевич его не очень‑то жаловал — гораздо больше знался с Грановским и Януарием Неверовым. Тургенев признавался:

«Я очень скоро почувствовал к нему уважение и нечто вроде боязни, проистекавшей, впрочем, не от его обхожденья со мною, которое было весьма ласково, как со всеми, но от внутреннего сознания собственной недостойности и лживости… невозможно передать словами, какое он внушал к себе уважение, почти благоговение».

Станкевич часто ходил в театр, особенно охотно посещал немецкую оперу. Вообще в его характере было много весёлости, он любил посмеяться (вплоть до фарса), что, кстати, было не чуждо и Тургеневу. Ироничное отношение к окружающей действительности так или иначе сближало их. Тем более, что Тургенев, действительно был ещё очень юн. К примеру, во время загородной прогулки мог запросто, по‑мальчишески заняться ловлей ящериц.

В своей книге литературовед Юрий Лебедев пишет:

«Философские диалоги, возникавшие между Станкевичем и Грановским, на первых порах озадачивали Тургенева: к великому смущению своему, он понял, что не в состоянии поддерживать эти разговоры на таком уровне, на каком их ведут его приятели. Односторонность своих друзей, целиком уходящих в толкования отдельных параграфов и пунктов гегелевского учения, и восхищала Тургенева, вызывая в нем тайную зависть, и одновременно отталкивала его. Временами, среди учёнейшего разговора на какую‑нибудь философскую тему о «становлении», «бытии», «сущности», Тургенев сознательно произносил глупость, первую пришедшую ему на язык, что вызывало со стороны умных и серьезных друзей упреки в легкомыслии, не лишенные известных оснований. Тургенев признавался, что некоторые обороты речи его приятелей вообще представлялись ему бессмыслицей. Но со временем философские диалоги Станкевича, Грановского, Неверова уже не казались Тургеневу непроходимыми дебрями. Безусловно, здесь свою роль сыграли лекции профессора Вердера и, конечно, наставничество соотечественников».

Примечательно, что в Берлине, на вечерах в доме Фроловых, куда постоянно ходил юный Тургенев, более старшие Станкевич, Грановский и их друзья говорили уже не только о всемирном духе, но и о судьбе родного Отечества. По воспоминаниям участников кружка, здесь «шла речь о преимуществах народного представительства в государстве», о доступе народа ко всякой государственной деятельности. Отмена крепостного права, просвещение широких народных масс…. Как вспоминал Неверов, Станкевич взял торжественное обещание, что все свои силы они посвятят этой высокой цели.

Неожиданно Россия напомнила о себе берлинским любомудрам: в самом начале мая 1839 года у Тургеневых в Спасском-Лутовинове сгорел усадебный дом. Варвара Петровна послала сыну на дорогу две тысячи рублей и потребовала срочно вернуться домой. Недолгим было пребывание юного дворянина на пепелище. Матушка уговаривала его поехать в Санкт-Петербург и сдать экзамен на степень магистра. В северной столице Тургенев входит в литературные круги: общается с Гоголем, Жуковским, Никитенко, дважды встречает Лермонтова. И совсем забывает об экзаменах и надеждах матушки, когда в январе 1840 года дипломат Павел Кривцов предлагает совместную поездку в Рим.

Тургеневу несказанно повезло, об этом он месяцев спустя написал другу:

«В Риме я нахожу Станкевича. Понимаешь ли ты переворот, или нет — начало развития моей души! Как я жадно внимал ему, я, предназначенный быть последним его товарищем, которого он посвящал в служение Истине своим примером, Поэзией своей жизни, своих речей!»

Из воспоминаний Тургенева:

«Я встретил его в начале 1840 года в Риме. Здоровье его значительно стало хуже — голос получил какую‑то болезненную сиплость, сухой кашель часто мешал ему говорить. В Риме я сошёлся с ним гораздо теснее, чем в Берлине, — я его видел каждый день — и он ко мне почувствовал расположение… Мы разъезжали по окрестностям Рима вместе, осматривали памятники и древности. Станкевич не отставал от нас, хотя часто плохо себя чувствовал; но дух его никогда не падал, и всё, что он ни говорил — о древнем мире, о живописи, ваянии и т. д., — было исполнено возвышенной правды и какой‑то свежей красоты и молодости… Станкевич несколько раз осаживал меня довольно круто, чего он в Берлине не делал — в Берлине он меня чуждался. Раз в катакомбах, проходя мимо маленьких нишей, в которых до сих пор сохранились остатки подземного богослужения христиан в первые века христианства, я воскликнул: «Это были слепые орудия провидения». Станкевич довольно сурово заметил, что «слепых орудий в истории нет — да и нигде их нет. В другой раз перед мраморной статуей св. Цецилии я проговорил стихи Жуковского:

И прелести явленьем
по привычке
Любуется, как встарь,
душа моя.

Станкевич заметил — что плохо тому, кто по привычке любуется прелестью, да ещё в такие молодые годы».

И ещё отрывок из воспоминаний Тургенева:

«Станкевич оттого так действовал на других, что сам о себе не думал, истинно интересовался каждым человеком и, как бы сам того не замечая, увлекал его вслед за собою в область Идеала. Никто так гуманно, так прекрасно не спорил, как он. Фразы в нём следа не было… В нём была наивность, почти детская — ещё более трогательная и удивительная при его уме… Он был очень религиозен — но редко говорил о религии».

А вот что писал Станкевич друзьям:

«Тургенев обыкновенно рисует свои фантазии и очень удачно. Вчера я давал ему библейские темы, например: Адам, который не знает, что ему делать, и проч… Тургенева никто не сбивает с толку, от этого он говорит связно и хорошо — ничего не заметно, чтобы он мог когда‑нибудь плести такую дичь, какую плёл у Вас. Право, он умен! Не творю о степени — он молод, может, и вообще не прыток, но всё‑таки умнее, чем мог казаться».

Тургенев рассказывал о пожаре спасского дома, о противоречивых чувствах, которые он испытывал к родовому гнезду. Станкевич понимающе кивал, но в ответ на одну резкую фразу Тургенева по поводу России и российской дворянской семьи внушительно сказал:

«Отечество и семейство есть почва, в которой живет корень нашего бытия; человек без отечества и семейства есть пропащее существо, перекати-поле, которое несется ветром без цели и сохнет на пути… От этого избави вас Боже, Тургенев! Впрочем, вы слишком знаете цену себе, чтоб допустить возможность такого существования».

Они ходили вместе по развалинам Колизея, смотрели на древние гробницы. А ещё были храм святого Петра, галереи, музеи…Неординарные суждения Станкевича об истории и искусстве не мешали восприятию увиденного, а, напротив, раскрывали внутреннюю красоту и смысл творчества в самой непостижимой его глубине (Тургенев вспоминал: «всё, что он говорил, было исполнено возвышенной правды и какой‑то свежей красоты и молодости»).
Они долго стояли они перед «Моисеем» Микеланджело.

— Что за художник! — воскликнул Станкевич. — У него один идеал — сила, энергия, железное могущество, и он его осуществляет, как будто шутя, как будто мрамор у него мнётся под рукой! Какая свобода и в то же время отчётливость в исполнении!
В Ватикане Станкевич остановился перед статуей Аполлона Бельведерского.

 — Что после этого абстрактная сила Микеланджело? — говорил он. — Там удивляешься таланту, здесь наслаждаешься произведением. Вечная юность, благородная гордость дышит в этих чертах.

О чём только не говорили во время этих удивительных прогулок! Например, о Пушкине, которого Станкевич очень любил. Или о Белинском (Станкевич отзывался о нём хотя и дружественно, но несколько насмешливо). Много шутили, несмотря на недуги Станкевича. Сочиняли каламбуры и юмористические стихи, которые посылали друзьям. Тургенев тогда брал уроки у немецкого художника Рунда и обнаружил незаурядные способности рисовальщика. Станкевич особенно одобрял его шаржи, более того «задавал разные, забавные сюжеты — и очень этим потешался».

Влияние Станкевича на рождавшийся талант Тургенева было неоценимо. После провинциальной жизни и школярства, метаний, стихийных увлечений Тургенев по‑иному стал смотреть на мир. Он писал тогда Грановскому:

«Со мною случилось тоже, что с бедным человеком, получившим огромное наследство… Целый мир, мне не знакомый, мир художества — хлынул мне в душу… Скажу Вам на ухо: до моего путешествия в Италию мрамор статуи был для меня только что мрамор, и я никогда не мог понять всю тайную прелесть живописи».

Уже в Берлине Тургенев получил от Ефремова печальное известие о смерти Станкевича в июне 1840 года. Пересылая это письмо орловскому другу, Тургенев восклицал:

«Нас постигло великое несчастие, Грановский. Мы потеряли человека, которого мы любили, в кого мы верили, кто был нашей гордостью и надеждой… Отчего не умереть другому, тысяче других, мне, например?.. Но нет — мы не должны унывать и преклоняться. Сойдёмтесь — дадим друг другу руки, станем теснее: один из наших упал — быть может — лучший. Но возникают, возникают другие… и, рано ли, поздно — свет победит тьму».

Вскоре писатель снова обратился к незабываемой поре. Образ Станкевича и атмосфера его кружка запечатлены в романе «Рудин» в образах Покорского и его друзей. Тургенев признавался: «Когда я изображал Покорского (в «Рудине»), образ Станкевича носился передо мной — но всё это только бледный очерк». Заметим, что реальным прототипом Покорского был не только Станкевич. Здесь есть и черты Белинского, неистового Виссариона.

Литературный критик Павел Анненков, не знавший лично Станкевича, при составлении биографии пользовался его перепиской и рассказами друзей. Но ему не хватало живых бытовых деталей, характеризующих Станкевича и его окружение, впечатлений от его внешности, манеры держаться, говорить и т. д. Всё это мог дать ему Тургенев, близко общавшийся со Станкевичем в последние месяцы его жизни. И поэтому Анненков попросил Тургенева написать воспоминания о своём друге.

Мемуарные заметки о Станкевиче были написаны, по всей вероятности, в Спасском-Лутовинове в конце весны — середине лета 1856 года. Они стали подсобным материалом для биографического очерка, напечатанного в журнале «Русский вестник», а затем вошли в книгу «Николай Владимирович Станкевич. Переписка его и биография, написанная П. В. Анненковым». Заметим, что Анненков многое заимствовал из написанного без упоминания имени Тургенева.

Тургенев деликатно, однако упорно и настойчиво пытался привить Толстому интерес к личности Станкевича и Белинского, Герцена и Огарёва. Когда Толстой по настоянию Тургенева познакомился с только что опубликованными Анненковым письмами Станкевича, он сказал:

«Вот человек, которого я любил бы, как себя. Веришь ли, у меня теперь слёзы в глазах — я нынче только кончил его и ни о чём другом не могу думать… И зачем? За что мучилось, радовалось и тщетно желало такое милое, чудное существо».

Давайте ещё раз задумаемся о том, что значат в нашей быстротекущей жизни незабываемые друзья юности. Многим ли дано такое счастье, какое выпало Ивану Тургеневу, который в странствиях за тридевять земель встретил человека родственной души Николая Станкевича?